Неточные совпадения
Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам соломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых толклась и играла сухая и горькая пыль молотьбы, на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то на пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под крышу и, трепля крыльями, останавливавшихся в просветах ворот, то на народ, копошившийся в
темной и пыльной риге, и думал странные
мысли...
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять
мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за
темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый
мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая,
темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным народом дорогу, — в это время на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
И что ж? Глаза его читали,
Но
мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в душу глубоко.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублен.
То были тайные преданья
Сердечной,
темной старины,
Ни с чем не связанные сны,
Угрозы, толки, предсказанья,
Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письма девы молодой.
Я стал смотреть кругом: на волнующиеся поля спелой ржи, на
темный пар, на котором кое-где виднелись соха, мужик, лошадь с жеребенком, на верстовые столбы, заглянул даже на козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет; и еще лицо мое не просохло от слез, как
мысли мои были далеко от матери, с которой я расстался, может быть, навсегда.
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя,
мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта
мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и
мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и
потемнело в глазах.
Так, были какие-то
мысли или обрывки
мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, — лица людей, виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В—й церкви; биллиард в одном трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем
темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов…
— В нашей воле отойти ото зла и творить благо. Среди хаотических
мыслей Льва Толстого есть одна христиански правильная: отрекись от себя и от
темных дел мира сего! Возьми в руки плуг и, не озираясь, иди, работай на борозде, отведенной тебе судьбою. Наш хлебопашец, кормилец наш, покорно следует…
Не слушая ее, Самгин прошел к себе, разделся, лег, пытаясь не думать, но — думал и видел
мысли свои, как пленку пыли на поверхности
темной, холодной воды — такая пленка бывает на прудах после ветреных дней.
Темное его лицо покрылось масляными капельками пота, глаза сильно покраснели, и шептал он все более бессвязно. Самгин напрасно ожидал дальнейшего развития
мысли полковника о самозащите интеллигенции от анархии, — полковник, захлебываясь словами, шептал...
Остаток вечера он провел в
мыслях об этой женщине, а когда они прерывались, память показывала
темное, острое лицо Варвары, с плотно закрытыми глазами, с кривой улыбочкой на губах, — неплотно сомкнутые с правой стороны, они открывали три неприятно белых зуба, с золотой коронкой на резце. Показывала пустынный кусок кладбища, одетый толстым слоем снега, кучи комьев рыжей земли, две неподвижные фигуры над могилой, только что зарытой.
«Все — было, все — сказано». И всегда будет жить на земле человек, которому тяжело и скучно среди бесконечных повторений одного и того же.
Мысль о трагической позиции этого человека заключала в себе столько же печали, сколько гордости, и Самгин подумал, что, вероятно, Марине эта гордость знакома. Было уже около полудня, зной становился тяжелее, пыль — горячей, на востоке клубились
темные тучи, напоминая горящий стог сена.
«Вся жизнь есть
мысль и труд, — твердил ты тогда, — труд хоть безвестный,
темный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое дело».
То же присутствие говорящей
мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде
темных, серо-голубых глаз.
— Да,
темная… «Чин из четырнадцати овчин — это я понимаю, так как я сама за чиновником была. Это значит, что он четырнадцатого класса. А насчет имени и рекомендаций, прямо объявляет, что насчет рекомендаций, говорит, я ими пренебрегаю и у меня их нет, а я гениальные
мысли имею и знаю достойных людей, которые всякий мой план готовы привести за триста рублей в исполнение».
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю, письмо от попадьи! — равнодушно сказала она, глядя на него, как он в волнении глядел на нее воспаленными глазами, и ее глаза мало-помалу теряли свой
темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала
мысль, все, что в ней происходило, и прочесть в них было нечего.
— И у тебя нет потребности высказаться перед кем-нибудь, разделить свою
мысль, проверить чужим умом или опытом какое-нибудь
темное пятно в жизни, туманное явление, загадку? А ведь для тебя много нового…
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих
мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и
темной ночи, а вместе…
— Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала из комнаты, — только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна
мысль, и не
мысль, а какое-то
темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было в криках ее главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
Это была полная чаша во вкусе того доброго старого времени, когда произвол, насилия и все
темные силы крепостничества уживались рядом с самыми светлыми проявлениями человеческой души и
мысли.
Обрадовался я случаю отвлечь его от
мыслей темных, и стали мы мечтать с ним, как мы в другой город переедем, лошадку свою купим да тележку.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в доме, не исключая Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе понимать дело, и
мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз
темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
Без естественных наук нет спасения современному человеку, без этой здоровой пищи, без этого строгого воспитания
мысли фактами, без этой близости к окружающей нас жизни, без смирения перед ее независимостью — где-нибудь в душе остается монашеская келья и в ней мистическое зерно, которое может разлиться
темной водой по всему разумению.
Разница заключается только в том, что, создавая идеалы будущего, просветленная
мысль отсекает все злые и
темные стороны, под игом которых изнывало и изнывает человечество».
Когда я в первый раз познакомился с Евангелием, это чтение пробудило во мне тревожное чувство. Мне было не по себе. Прежде всего меня поразили не столько новые
мысли, сколько новые слова, которых я никогда ни от кого не слыхал. И только повторительное, все более и более страстное чтение объяснило мне действительный смысл этих новых слов и сняло
темную завесу с того мира, который скрывался за ними.
Мысль немецкая или русская казалась
темной, иррациональной, опасной для будущего цивилизации, восточным варварством.
Я, разумеется, не боялся. Наоборот, идя по широким
темным улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было думать, что Люня еще не спит и, лежа в своей комнате с закрытыми ставнями, думает обо мне с опасением и участием. А я ничего не боюсь и иду один, с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в голову гордая
мысль, что я, должно быть, «влюблен».
После девяти часов я вышел из дому и стал прохаживаться. Была поздняя осень. Вода в прудах отяжелела и
потемнела, точно в ожидании морозов. Ночь была ясная, свежая, прохладный воздух звонок и чуток. Я был весь охвачен своим чувством и своими
мыслями. Чувство летело навстречу знакомой маленькой тележке, а
мысль искала доказательств бытия божия и бессмертия души.
По ней тихо проплывали какие-то белые птицы — не то гуси, не то молодые лебеди, — обмениваясь осторожным, невнятным клекотанием, и мои
мысли шли, как эти
темные струи с белыми птицами…
Отсюда, наконец, вытекали инстинктивные потуги детской
мысли, отражавшиеся на лице болезненным вопросом. Эти наследственные, но не тронутые в личной жизни «возможности» световых представлений вставали, точно призраки, в детской головке, бесформенные, неясные и
темные, вызывая мучительные и смутные усилия.
Вследствие этого-то коснения
мысли вся деятельная сторона чувства законности совершенно исчезает в «
темном царстве» и остается одна пассивная.
Мы приводим этот разговор, потому что в нем, кроме подтверждения нашей
мысли, находим один из примеров того мастерства, с каким Островский умеет передавать неуловимейшие черты пошлости и тупоумия, повсюду разлитых в этом «
темном царстве» и служащих, вместе с самодурством, главным основанием его быта.
К довершению горя оказывается, что она еще и Бородкина-то любит, что она с ним, бывало, встретится, так не наговорится: у калиточки, его поджидает, осенние
темные вечера с ним просиживает, — да и теперь его жалеет, но в то же время не может никак оторваться от
мысли о необычайной красоте Вихорева.
Сердце у него надрывалось, и в голове, пустой и словно оглушенной, кружились все одни и те же
мысли,
темные, вздорные, злые.
В голове Макара эта
мысль о земле засела клином. Смутно сказался тот великорусский пахарь, который еще жил в заводском лесообъездчике. Это была
темная тяга к своей земле, которая прошла стихийною силой через всю русскую историю.
Тут я как будто просыпаюсь и нахожу себя опять на сундуке, в
темном чулане, с мокрыми от слез щеками, без всякой
мысли, твердящего слова: и мы все летим выше и выше.
И я, сидя на сундуке в
темном чулане, плачу навзрыд при этой
мысли.
— Все это я знаю; но вот что, Мари, не поехать ли и нам тоже с ними? — проговорил Вихров; ему очень улыбалась
мысль проехать с ней по озеру в
темную ночь.
Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной,
темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой
мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.
Темные волосы счастливо оттеняли высокий матовой белизны лоб, на котором
мысль врезала клеймо свое.
Мне казалось, что я целый вечер видел перед собой человека, который зашел в бесконечный,
темный и извилистый коридор и ждет чуда, которое вывело бы его оттуда. С одной стороны, его терзает
мысль:"А что, если мне всю жизнь суждено бродить по этому коридору?"С другой — стремление увидеть свет само по себе так настоятельно, что оно, даже в виду полнейшей безнадежности, нет-нет да и подскажет:"А вот, погоди, упадут стены по обе стороны коридора, или снесет манием волшебства потолок, и тогда…"
Медленно, но широкими кругами по застоявшейся
темной жизни расходилось волнение, просыпалась сонная
мысль, и привычное, спокойное отношение к содержанию дня колебалось.
Он ходил по комнате, взмахивая рукой перед своим лицом, и как бы рубил что-то в воздухе, отсекал от самого себя. Мать смотрела на него с грустью и тревогой, чувствуя, что в нем надломилось что-то, больно ему.
Темные, опасные
мысли об убийстве оставили ее: «Если убил не Весовщиков, никто из товарищей Павла не мог сделать этого», — думала она. Павел, опустив голову, слушал хохла, а тот настойчиво и сильно говорил...
Сверкнули радостно и нежно глаза Саши, встала
темная фигура Рыбина, улыбалось бронзовое, твердое лицо сына, смущенно мигал Николай, и вдруг все всколыхнулось глубоким, легким вздохом, слилось и спуталось в прозрачное, разноцветное облако, обнявшее все
мысли чувством покоя.
Придя к себе, Ромашов, как был, в пальто, не сняв даже шашки, лег на кровать и долго лежал, не двигаясь, тупо и пристально глядя в потолок. У него болела голова и ломило спину, а в душе была такая пустота, точно там никогда не рождалось ни
мыслей, ни вспоминаний, ни чувств; не ощущалось даже ни раздражения, ни скуки, а просто лежало что-то большое,
темное и равнодушное.
Голова действительно кружилась у Санина — и над всем этим вихрем разнообразных ощущений, впечатлений, недосказанных
мыслей постоянно носился образ Джеммы, тот образ, который так неизгладимо врезался в его память в ту теплую, электрически-потрясенную ночь, в том
темном окне, под лучами роившихся звезд!
Платя дань веку, вы видели в Грозном проявление божьего гнева и сносили его терпеливо; но вы шли прямою дорогой, не бояся ни опалы, ни смерти; и жизнь ваша не прошла даром, ибо ничто на свете не пропадает, и каждое дело, и каждое слово, и каждая
мысль вырастает, как древо; и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в глубоких и
темных недрах минувшего.
Как ни бесстрашен бывает человек, он никогда не равнодушен к
мысли, что его ожидает близкая смерть, не славная смерть среди стука мечей или грома орудий, но
темная и постыдная, от рук презренного палача. Видно, Серебряный, проезжая мимо места казней, не умел подавить внутреннего волнения, и оно невольно отразилось на впечатлительном лице его; вожатые посмотрели на князя и усмехнулись.
Это печальное пение и
мысль о Максиме тяжело подействовали на Серебряного, но ему вспомнились успокоительные слова Годунова и скоро изгладили грустное впечатление панихиды. На изгибе дороги, входящей в
темный лес, он оглянулся на Александрову слободу, и когда скрылись от него золоченые главы дворца Иоаннова, он почувствовал облегчение, как будто тяжесть свалилась с его сердца.
На этой фразе
мысль неизменно обрывалась. После обеда лег он, по обыкновению, заснуть, но только измучился, проворочавшись с боку на бок. Евпраксеюшка пришла домой уж тогда, когда
стемнело, и так прокралась в свой угол, что он и не заметил. Приказывал он людям, чтоб непременно его предупредили, когда она воротится, но и люди, словно стакнулись, смолчали. Попробовал он опять толкнуться к ней в комнату, но и на этот раз нашел дверь запертою.